Примерно в середине беременности участковый гинеколог, осмотрев меня и проведя плановое УЗИ, почему-то не ограничился этим и направил меня в профильный медицинский центр. Я, не ожидая ничего плохого, отправилась туда одна.

Ещё одно УЗИ у именитого доктора - он, вначале такой улыбчивый, вмиг посерьёзнел, глянув на монитор аппарата, долго всматривался в изображение на нём, что-то высчитывал. И молчал. Я тоже молчала, ни о чём не спрашивала - я чувствовала, даже почти уже знала, что как только он заговорит, в мою жизнь придёт беда.

Не помню, как после беседы с врачом-генетиком я добиралась домой... Вердикт врачей был таков: плод нежизнеспособен, а ребёнок, даже если и родится живым, будет глубоким инвалидом, поэтому беременность нужно прервать. Но решение за нами: лишить ребёнка жизни сейчас или позволить ему родиться и прожить пускай коротенькую, но данную Богом жизнь.

Самая страшная ночь в больнице

Между принятием этого убийственного в прямом смысле решения и преждевременными искусственными родами прошло две недели. То, что раньше было источником счастья и гордости: вид округлившегося живота, движения ребёнка, внимание окружающих, например, в транспорте, когда мне предлагали присесть, - стало причинять страдания. Уверена, что младенец тоже всё чувствовал: он как будто замер, шевеления стали редкими и слабыми.

А ту страшную ночь в больнице я не забуду никогда - это была ночь абсолютного, всепоглощающего одиночества, страха и чувства вины. Родовые муки, которые я ощутила в полной мере, не были предвестниками радости от встречи с новорождённым. Я рожала человека не для жизни. В этом году моей старшей дочке исполнилось бы шестнадцать лет.

Источник фото: obviousmag.org

Еще одна беременность - еще одно горе

Врачи уверяли: то, что произошло - случайность, с большой долей вероятности в следующий раз это не повторится. Что ж, в некотором смысле они были правы.

Через полтора года мы с мужем решились на новую беременность. Я уже была осторожнее в своей радости, несколько раз лежала на сохранении, но верила, что наше желание (уже даже мечта) стать родителями скоро исполнится. Да и врач не видел поводов для беспокойства.

И вот на сроке двадцать семь недель я почувствовала себя плохо, и скорая отвезла меня в больницу, специализирующуюся на выхаживании недоношенных детей. Снова УЗИ, консультации, консилиумы врачей, которые то дарили, то отнимали надежду на благополучный исход. А у меня было стойкое ощущение, что я заблудилась во времени и не могу найти выход. События, которые происходили со мной тогда, до боли напоминали события двухлетней давности.

В день, когда врачи решили сохранять беременность, у меня родился сын.

Детская реанимация

Я не знаю на земле другого места, где острее страх, отчаяннее надежда. Именно в детской реанимации я встретила многих и многих сильных духом людей: и родителей, до последнего дня верящих в своих детей, и Врачей с большой буквы, которые совершали практически невозможное, чтобы спасти каждого ребёнка. Но, к сожалению, эти прекрасные люди не всесильны.

Мы окрестили нашего мальчика через неделю после рождения, прямо в отделении реанимации, не вынимая из кувеза. После этого мне стало легче. А впереди были долгие дни и ночи, недели, месяцы борьбы за жизнь нашего сына.

Источник фото: архив автора

Шло время, раньше срока или в тяжёлом состоянии рождались дети, поступали в реанимацию, поправлялись, выписывались. Помню глаза родителей, которым сообщали, что их ребёнок больше не нуждается в интенсивной терапии и переводится в детское отделение для выхаживания. И мама сможет наконец своего ребёнка обнять.

Были и утраты. Моему же малышу не становилось ни хуже, ни лучше, а я ездила к нему каждый день. И вот мы вместе - в больнице, но всё-таки вместе. Я почти всё время держала своего маленького на руках - мне хотелось восполнить то, чего нам с ним не хватало на протяжении долгого времени.

Несколько раз сын забывал дышать

Было очень тяжело: со сном, питанием, терморегуляцией, развитием у ребёнка были большие проблемы. Несколько раз сын "забывал" дышать, задыхался, терял сознание - и снова реанимация.

Вспоминаю: я бегу по коридору, кричу, чтобы вызывали реаниматологов - и всё не могу, как в страшном сне, добежать, докричаться. Но самым страшным было то, что никто не знал, почему мой ребёнок не дышит - никакие анализы и обследования не указывали на причину проблемы. Поэтому вопрос прибывшего в очередной раз реаниматолога, спасать ли ребёнка, меня не удивил, но ранил.

Не осталось ни одного фото

С течением времени, конечно, я потеряла чувствительность к подобным вещам: когда приходится делать массаж сердца собственному ребёнку, становится не до сантиментов.

А в возрасте восьми с половиной месяцев мой мальчик умер. Вот о чём я сейчас жалею: у меня не осталось ни единой его фотографии. Отчётливо помню какие-то мелочи: падающие с неба пушистые хлопья снега, цвет кирпичной больничной стены, сосновую ветку - а лицо сыночка почти забыла...

Третья девочка прожила всего месяц

Я очень хотела ребенка.Ну, вот именно своего - ни в коем случае не усыновлённого. Смотрела однажды передачу, где гости рассуждали на тему бездетности и высказывались в духе: не можешь родить - усынови, и негодовала. Мне не нужен чужой ребёнок!

Я была готова на всё. Обследования, анализы (врачи предполагали, что причина наших бед - внутриутробная инфекция невыясненной этиологии), два курса лечения в московской клинике у известного профессора. И вот я снова беременна, и в положенный срок у меня рождается девочка. Она прожила всего месяц.

Я не помню, о чём говорила, о чём думала, как я вообще жила в это время. С мужем через два года после смерти дочери мы расстались. А через год после развода я совершенно случайно (хотя случайностей, конечно, не бывает), встретила её - мою дочку.

Источник фото: архив автора

Любимая дочка ждала в детском доме

Ей было четыре года, она воспитывалась в детском доме. Помню, впервые взяв её на руки, я подумала словами ослика Иа из мультфильма:

Это мой любимый размер...

Трогательная, беззащитная, какая-то потерянная, родная моя девочка.

Документы на удочерение я оформила очень и очень быстро. И пускай не я учила её первым словам и шагам, не видела её смешным младенцем, зато я показала ей корову в деревне и волны на море, отвела её в первый класс и исполнила новогоднюю мечту.

Я могла бы на этом закончить свой рассказ и сказать: "У моей истории счастливый конец". Но жизнь, безусловно, намного интереснее того, что мы о ней иногда представляем. Недавно я снова стала мамой - беременность была лёгкой, роды - замечательными. И я могу сказать, что люблю своих дочек одинаково - нет, всё же по-разному, но одинаково сильно.

Источник фото: архив автора

Конечно, мою жизнь наполняют не только дети - они важная, но не единственная её часть. Если бы я не стала мамой, я бы всё равно постаралась стать счастливой. Хотела бы я, если бы могла, изменить своё прошлое, свою судьбу?.. Не знаю. Это был тяжёлый путь, но это был путь к себе.

Я понимаю: всё, что с нами происходит, - к лучшему, и всё случается в нужное время. Жизнь продолжается, и я постараюсь научить своих детей с благодарностью проходить её уроки и беречь её, жизнь, в каждом человеке - крошечном и стареньком, здоровом и не очень.

А. Листопадова

Наталья Родикова

В жизни случаются непомерно кощунственные вещи, противоествественные и противоречащие самой природе — когда родители теряют своего ребенка. Весь ужас случившегося заключается в том, что женщина остается матерью, но ребенка уже рядом нет.

Эти женщины выжили. Выжили, после своей смерти.

Радмила

После ухода сына, моего Дани, я стала ездить в больницу. Там оставалось много Данькиных друзей, женщины, с которыми мы там познакомились и с которыми мы общались на протяжении нескольких лет. Кроме того, когда мы с Даней еще была в Москве, и я видела, как там для детей были организованы различные праздники, обучение, приходили клоуны, знаменитости какие-то. У нас же дети были предоставлены сами себе, развлекали друг друга как могли. В первое время я не понимала, что я сама себя спасаю. Помню, Даньке было 40 дней, я купила 3 или 4 трехколесных велосипеда, большие машинки, на которые можно сесть и кататься. Я это везла как подарок от Дани. Я тогда просто вспоминала, как было в Москве, и я хотела, чтобы и у наших детей это было. Проводила праздник, привозила бытовую химию, воду, приезжала с волонтерами. Мне всегда казалось, что если Данька меня видит, то он мной гордится. У меня и сейчас такое ощущение. Я воспринимаю свой фонд « Потерь нет «, который родился из этой деятельность, как своего ребенка. Когда-то в 2011 году я его родила, а сейчас ему уже 5 лет. И с каждым годом он становится взрослее, сильнее, умнее, профессиональнее.

Мне очень нравится, когда люди вспоминают что-то, какие-то интересные моменты из его жизни. У моего Даньки был друг Рома. Он сейчас взрослый, 21 год. Прошло уже 8 лет, но он каждый год приходит на поминки. И мне так приятно, когда он вспоминает какие-то вещи, которые были связаны с их дружбой. И я по сей день узнаю какие-то фишечки, которые они творили, а я о них знать не знала! И мне приятно, что этот маленький тогда мальчик, до сих пор помнит моего сына, ценит эту дружбу. Когда я смотрю в соцсетях его фотографии, я думаю, надо же, уже какой большой. И у меня мог бы быть того же возраста ребенок. Мне конечно радостно, что у Ромы жизнь сложилась, и он такой красивый, умный парень.

Наверное, лучше откровенно с ребенком поговорить, о том, что с ним происходит. В этих случаях с мамами не случается необратимых трагедий. Мамы не принимают решения тоже уйти вслед за ребенком. Ребенок же оставляет какой-то наказ. Мы даем ему возможность принять эту ситуацию, имеем возможность попрощаться — и это бесценно! В погоне за спасением родители забывают о самом умирающем ребенке. Эти паллиативные дети уже настолько замученные лечением, они просто хотят, чтобы их оставили в покое. В этот момент, может быть, лучшим будет осуществить его детскую мечту. Свозить в «Дисней ленд», познакомиться с какой-то личностью, может он просто хочет остаться дома в кругу семьи. Я наделала много ошибок. Я сейчас вспоминаю, и думаю, может быть, он меня простит. Потому что я, конечно же, хотела как лучше. У меня тогда не было этих знаний. Я вспоминаю, что он даже пытался об это поговорить, а я не услышала. Сейчас я бы обязательно поговорила с ним, объяснила, что в жизни так бывает… нашла бы подходящие слова.

Я мечтаю организовать день памяти для таких мам. Чтобы они имели возможность встречаться, говорить об этом, вспоминать. И не только плакать, но и посмеяться. Потому что у каждой мамы есть какое-то счастливое воспоминание, связанное со своим ребенком. Я стараюсь именно такое вспоминать. Конечно, ребенок, умирающий у тебя на руках — это отпечаток на всю жизнь. Но когда особенно тяжело, я стараюсь вспоминать что-то хорошее. О том, как он обо мне заботился, как он смеялся, как мы куда-то ездили, как он любил свой велосипед, как он любил собирать свои лего конструкторы. Его дни рождения, как мы отмечали новый год. Мы все объединялись ради него всей родней. Я паковала полночи эти подарки, мы придумывали следы, как дед мороз зашел из окна и оставил подарки. И это очень ценные и приятные воспоминания. Я помню, как он родился, как мне дали его на руки. На утро мне его принесли, я подумала: «Боже, какой он красивый!», мне казалось, что у него нимб, от него исходит сияние! Другие как-то не очень… но мой! Я гордилась, что в годик он говорил три слова: киса, мама и муха. Когда он пошел, еще не было года, я думала — это только мой! Больше никто! Это уникальный случай! :) Когда только умирает ребенок, нельзя звонить и спрашивать «как у тебя дела». Я считаю этот вопрос глупым и неуместным. Как могут быть дела у родителей, которые только что потеряли своего ребенка. И нужно обязательно говорить о случившемся. Если пытаться закрыть эту тему, то родители будут ее переживать внутри себя. Важно вспоминать, дать возможность родителям самим рассказать об этом. Если ребенок только-только ушел, конечно же, мама каждый день ездит на кладбище. Может, попробовать вместе с ней совершить этот ритуал, помочь ей добраться, если нет автомобиля. Быть помощником. Не нужно отговаривать ездить туда! Мама интуитивно начинает делать какие-то вещи, которые ей помогают. Просто нужно прислушаться и не идти наперекор.

Для меня первые три года — это было самое сложное время. Все вокруг напоминает о присутствии. Я знаю, многие мамы увешивают фотографиями квартиру. Какие-то вещи любимые берегут. Например, у меня уже девятый год пошел, но до сих пор стоит собранным его конструктор лего. Я люблю говорить: это он собрал! Представляете, в свои годы! Там такая сложная конструкция, автомобиль на моторчике. И я так гордилась тем, что он это собрал. Конечно же, нельзя оставлять маму надолго наедине с этим горем. Дать ей выговориться, поплакать. Многие говорят: ну не надо, не плачь… пусть она плачет! Это нужно, это очень важно — оплакать свою потерю Эта боль всегда будет со мной. Это никуда не денется. И ни у одной матери, потерявшей своего ребенка, это не уйдет. Мне кажется, родители этих детей на всю жизнь становятся паллиативными. Этим родителям на протяжении всей жизни нужна помощь.

Ольга

С мужем мы живем — в этом году будет 35 лет. У нас две дочери — Мария, 32 года, и Светлана, 30 лет. Маша замужем, живет в Новом Уренгое. Ее дочке 6 лет, сынишке 2 года. Работает тоже, как и я, в художественной школе. Светлана всю жизнь занимается танцами, работает хореографом. Еще учась в педколледже, каждый год работала в пионерском лагере хореографом, вожатой. Там она и увидела детей из детдома, которые проводили в лагере все лето. Она меня несколько лет уговаривала взять девочку — Верочку, очень уж она ей понравилась — тоже любительница танцевать. Но я долго не могла решиться, и только осенью 2007 г. написали заявление в детском доме. Заявление приняли, сказали ждать звонка — пригласят для прохождения Школы приемных родителей. Звонка не было долго, я уж решила, что не подходим. Позвонили в апреле. Мне сказали, что Верочку нам не дадут, так как у нее есть брат, детей разлучать нельзя. А нам дадут другую девочку — Алину. Ее отдали в семью в прошлом году, но хотят вернуть.

Родилась она в многодетной семье — четвертый или пятый ребенок. По детдомовским документам — все побывали в местах заключения. Мать лишили родительских прав, когда ей было 3 года. С тех пор она находилась в приюте, с семи лет в детдоме. Дом, где она жила с родителями, сгорел. Помнит она только бабушку, которая приходила к ней, пока ее не забрали в семью. Не знаю почему, но мне стало страшно. Тогда я не могла себе объяснить этот страх, сейчас думаю, это — было предчувствие будущих наших событий, знак того, что если боишься — не берись!

Помню ту минуту, когда мы ее увидели в первый раз. Алину должны были привезти и сразу отдать нам в семью, чтоб дети ее не травмировали расспросами. Мы пришли за ней с дочерью Светланой. Нас подвели к Алине. Она сидела за столом, безучастная, с опущенными плечами, вся вжалась в стул, как будто хотела, чтоб ее никто не замечал. Взгляд ее был устремлен вникуда. Когда ее спросили, пойдет ли она жить к нам в семью, она глянула на нас мельком и кивнула, как будто ей было все равно. Так 31 мая 2008 года она стала нашей. На тот момент ей было 10 лет. По документам она Алина. Но дома мы зовем ее Полиной. Мы решили поменять ее имя, после того, как она прочла где-то, что Алина означает «чужая». Долго выбирали. Остановились на Полине не случайно: П — Олина (то есть — моя); по цифровому обозначению ПОЛИНА полностью соответствует АЛИНЕ; по церковным канонам соответствует Аполлинарии. А еще Полина означает — маленькая. А ей так хотелось побыть маленькой, любимой, ведь она этого была лишена.

2 года мы жили не сказать что бы счастливо, но достаточно спокойно. Полина кроме школы посещала еще художку и музыкалку. У нее было много друзей. Она оказалась веселым, жизнерадостным ребенком. И в родне все приняли ее, как свою, родную. Началась наша больничная эпопея в конце августа 2010 года. Полина обнаружила у себя какую- то шишечку.

С 17 ноября 2010 года отделение онкогематологии стало нашим вторым домом. Мы там жили: лечились, учились, ходили, когда было можно, в магазины, кафешки, кино. Знакомились с новыми людьми. Дружили, ссорились, мирились. В общем, жили почти как раньше, за исключением одного: учились жить с каждодневной болью. У детей боль — физическая, у родителей — моральная, душевная. А еще мы учились переживать потери. Наверное, в нашем случае, это слово надо писать его с большой буквы, ведь это не просто Потери, это Камилочка, Игорь, Сашенька, Илюса, Егорка, Владик… А в душе жила надежда, что нас это минует. Мы вылечимся, забудем об этом времени, как о страшном сне. Полинка мне здесь стала по‑настоящему родной. Мне хотелось взять ее на руки, прижать к груди, закрыть собой от этой болезни. Я ее не родила, но выносила, выстрадала. Как мы радовались, когда нас выписали домой в июле. И как недолгой оказалась наша радость… В ноябре мы вновь оказались в нашем 6 отделении.

Весь год домой мы приезжали только для того, что бы собрать вещи в очередную поездку. Мы надеялись! Мы жили этой надеждой! Но в декабре и здесь нам вынесли страшный вердикт. До последнего дня Полинка радовалась жизни, радовалась, что скоро наступит весна. Она успела поздравить всех с первым днем весны и прожить в своей последней весне 3 дня…

Как я прожила эти два с половиной года? Первые полгода я просто разучилась разговаривать. Не хотелось ни с кем говорить, никуда ходить, никого видеть. Не отвечала на телефонные звонки. Я уволилась из художки, где проработала 25 лет, была завучем. Я каждый день смотрела фотографии, заходила на ее страничку вКонтакте — перелистывала ее записи и по-новому их осмысливала. В магазине я в первую очередь шла к тем товарам, которые покупала, когда мы лежали в больнице, к тому, что можно купить Польке. На улице видела девочек, похожих на нее. Дома все ее вещи, каждую бумажечку сложила в ее шкаф. Выбросить или отдать что-то я даже не помышляла. Мне кажется, что тогда слезы у меня из глаз просто лились постоянно.

В апреле на мое попечение старшая дочь оставила внучку. Сейчас я понимаю, как им трудно было на это решиться, но этим они, наверное, спасли меня, вытянули из депрессии. С внучкой я опять научилась смеяться и радоваться. В сентябре устроилась на работу в Детско-юношеский центр руководителем изостудии. Новая работа, новые люди, новые требования. Куча бумажной работы. Приходилось учиться, не только работать, но и жить в новой для меня действительности. Время на воспоминания были только ночью. Я училась жить, не думая о прошедшем. Это не значит, что я забыла — это было в сердце каждую минуту, просто я старалась не думать об Этом.

Я благодарна людям, которые были со мной, что они не тормошили меня расспросами. Иногда было страшно общаться с людьми, боялась, что затронут больную тему. Я знала, что ничего не смогу сказать, вообще ничего — у меня просто перехватывало дыхание, сжималось горло. Но в основном рядом были понимающие и принимающие мою боль люди. Мне и сейчас тяжело говорить на эту тему. С другой стороны, я с благодарностью вспоминаю, как настойчиво звонила мне, если я не отвечала — моим детям, одна из мамочек, ставшая мне просто подругой. Она писала мне в интернете, требовала ответов. Я просто вынуждена была с ней общаться. Она ругала меня, за то, что я не отвечаю другим, ведь они переживают за нас, обижаются моим невниманием, тем, что я их попросту игнорирую. Сейчас я понимаю, насколько она была права. После пройденных вместе испытаний, они не заслужили такого отношения. Это был полнейший эгоизм с моей стороны — думать только о своем горе, заставлять их чувствовать вину за то, что их дети живы, а не радоваться этому вместе с ними.

Я благодарна тем, кто помнит Полину. Мне радостно, когда ее подружки пишут что-то о ней в интернете, выкладывают ее фото, вспоминают о ней в дни памяти. Сейчас я понимаю, как была не права, даже эгоистична, когда обижалась на тех, кто мне говорил, что не надо больше ее тормошить, что надо дать ей прожить последние дни спокойно, дома, в окружении близких, не нужно ее больше колоть, принимать лекарства. Я считала, что нужно бороться до конца, тем более что и Полина так хотела. Просто ей никто не говорил, что ей уже нельзя помочь. Но я-то это знала! А продолжала биться в каменную стену. Вспоминаю другую девочку, мама которой приняла неизбежное, и спокойно давала и делала для дочери все, что та хотела. А я Полине не давала покоя. Начинаю прощать тех, на кого обижалась во время лечения. С обидой ушли мы из больницы. Вернее, я ушла с обидой. Полина, мне кажется, вообще не умела обижаться. Или жизнь научила ее это не показывать. Прощаю, потому что они просто люди, просто делают свою работу. А паллиатив не входит в их компетенцию. Оказывается, их этому и не учили. Сейчас я знаю, что паллиативной помощи, как таковой в России нет, за исключением Москвы и Питера, да и там все очень сложно.

Однажды меня спросили — хотела бы я забыть об этом периоде своей жизни? Забывать не хочу. Как можно забыть о своем ребенке, о других детях, о том, как жили, что переживали вместе. Болезнь научила нас многому. Это часть моей жизни, и я не хочу ее лишаться.

Оксана

Моя доченька Ариша появилась на свет как Ангел, в праздник святой Пасхи, и ушла на Рождество… Не существует рационального объяснения, почему это случилось именно с нами. Наша потеря ужасна, и действительно несправедлива. Прошло 10 месяцев, а я до сих пор смотрю на могилу своей доченьки — и не верю. Посещать собственного ребенка на кладбище — в этом есть что-то нереальное. Словно я покинула собственное тело и смотрю на кого-то чужого, незнакомого, который стоит там и кладет на землю цветы и игрушки… Неужели это я? Неужели это — моя жизнь? Расхожая фраза о том, что мать готова отдать жизнь за своего ребенка, становится до конца — на уровне эмоций — понятной лишь тогда, когда сама становишься матерью. Быть родителем — значит, носить свое сердце не внутри, а снаружи. Как бы вы ни представляли себе, что чувствует человек, потерявший ребенка, умножьте это в триллион раз — и этого все равно будет мало.

Мой опыт таков: искреннее человеческое участие и доброта удивляли меня столько же раз, сколько их отсутствие. На самом деле, не так важно, что говорить человеку. Сказать «я тебя понимаю» мы, на самом деле, тут не можем. Потому что не понимаем. Понимаем, что плохо и страшно, но не знаем глубины этого ада, в котором сейчас человек находится. А вот мать, похоронившая ребенка, испытывает к другой матери, похоронившей ребенка эмпатию, сострадание, подкрепленное опытом. Вот тут каждое слово может быть хотя бы как-то воспринято и услышано. А главное — вот живой человек, который тоже такое пережил.

Поэтому первое время я находилась в окружении таких матерей. Осиротевшим родителям очень важно говорить о своем горе, говорить открыто, без оглядки. Я обнаружила, что это — единственное, что хоть как-то облегчает боль. А так же много, спокойно и долго слушать. Не утешая, не приободряя, не прося радоваться. Родитель будет плакать, будет винить себя, будет пересказывать по миллиону раз одни и те же мелочи. Просто быть рядом. Очень важно найти хотя бы одну-две причины продолжать жить. Если заложить в голове такую прочную основу, она будет служить буфером в те моменты, когда возникнет желание «сдаться». А еще, боль — это тренажер. Тренажер всех других чувств. Боль безжалостно, не жалея слёз, тренирует желание жить, разрабатывает мышцу любви.

Поэтому, ради всех родителей, которые испытывают горе, я напишу 10 пунктов. Возможно, они изменят к лучшему жизнь хотя бы одного осиротевшего родителя.

1. Прошло 10 месяцев, а я просыпаюсь, каждое утро с тем же ощущением горя, какое испытывала в день смерти Ариши. Разница заключается лишь в том, что теперь я гораздо лучше научилась скрывать боль своего разодранного в клочья сердца. Шок потихоньку улегся, но я до сих пор не могу поверить в то, что это случилось. Мне всегда казалось, что такие вещи происходят с другими людьми — но только не со мной. Вы спрашивали меня, как я, а потом прекратили. Откуда у вас информация, что на такой-то неделе, в такой-то месяц после потери ребенка мать больше не нуждается в подобных вопросах и участии?

2. Пожалуйста, не говорите мне, будто все, о чем вы мечтаете, — это чтобы я снова стала счастливой. Поверьте, никто на свете не желает этого так же сильно, как я. Но достичь этого в настоящее время я никак не могу. Самое сложное во всей этой истории, что я обязана найти какое-то другое счастье. То, которое я однажды испытала — чувство, что ты заботишься о любимом существе, — никогда больше не придет ко мне во всей полноте. И в этой ситуации понимание и терпение со стороны близких людей может стать поистине спасительным.

3. Да, я никогда уже больше и не стану прежней. Я теперь такая, какая есть. Но поверьте, никто не скучает по той мне больше, чем я! И я оплакиваю две потери: смерть моей дочери и смерть меня — такой, какой я была когда-то. Если бы вы только знали, через какой ужас мне пришлось пройти, то поняли бы, что оставаться прежней — это выше человеческих сил. Потеря ребенка меняет вас как личность. Мои взгляды на мир изменились, то, что было когда-то важным, больше таковым не является — и наоборот.

4. Если вы решили позвонить мне на первый день рождения моей доченьки и первую годовщину ее смерти, почему вы не делаете это на вторую, на третью? Неужели вы думаете, что каждая новая годовщина становится для меня менее важной?

5. Прекратите постоянно рассказывать мне о том, как мне повезло, что у меня есть свой ангел хранитель и еще ребенок. Я говорила вам об этом? Тогда зачем вы рассказываете это мне? Я похоронила собственную дочь, и вы всерьез считаете, будто я — везунчик?

6. Неполезно плакать при детях? Ошибаетесь. Для них как раз очень полезно видеть, как мама оплакивает смерть их сестры или брата. Когда кто-то умирает, плакать — это нормально. Ненормально, если дети вырастут и подумают: «Странно, а ведь я никогда не видел, как мама плачет из-за сестренки или братишки». Они могут научиться прятать эмоции, посчитав, что раз так поступала мама, значит это правильно — а это неправильно. Мы должны горевать. Как говорит об этом Меган Дивайн: «Кое-что в жизни нельзя исправить. Это можно только пережить».

7. Не говорите, что у меня один ребенок. У меня их двое. Если вы не считаете Аришу моим ребенком только потому, что она умерла, — дело ваше. Но только не при мне. Двое, а не один!

8. Случаются дни, когда мне хочется спрятаться от всего мира и отдохнуть от постоянного притворства. В такие дни я не хочу делать вид, будто все у меня замечательно и чувствую я себя на все сто. Не думайте, что я дала горю сломить себя или что у меня не в порядке с головой.

9. Не говорите затертые фразы как: «Все, что ни случается, — к лучшему», «Это сделает тебя лучше и сильнее», «Это было предопределено», «Ничего не случается просто так», «Надо взять на себя ответственность за свою жизнь», «Все будет хорошо» и т. д. Эти слова ранят и ранят жестоко. Говорить так — означает топтать память любимых людей. Скажите буквально следующее: «Я знаю, что тебе больно. Я здесь, я с тобой, я рядом». Просто будьте рядом, даже когда вам неуютно или кажется, что вы ничего полезного не делаете. Поверьте, именно там, где вам не уютно, находятся корни нашего исцеления. Оно начинается, когда есть люди, готовые идти туда вместе с нами.

10. Скорбь по ребенку прекратится лишь тогда, когда вы увидите его снова. Это — пожизненно. Если вы задаете себе вопрос, как долго ваш знакомый или член семьи будет тосковать, вот ответ: всегда. Не подгоняйте их, не принижайте чувств, которые они испытывают, не заставляйте их чувствовать себя виноватыми за них. Откройте уши — и слушайте, слушайте то, что они рассказывают вам. Возможно, вы чему-нибудь научитесь. Не будьте настолько жестоки, чтобы оставлять их наедине с самими собой.

Гульнара

Когда в дом заходит большая беда — потеря ребенка, дом замирает в гнетущей ужасающей тишине. Вселенский размах горя обрушивается на тебя подобно волне гигантского цунами. Накрывает так, что теряешь жизненные ориентиры. Когда-то я вычитала в умной книжке, как можно спастись, если попал в него. Первое: надо перестать бороться со стихией — то есть принять ситуацию. Второе: надо, набрав в легкие как можно больше воздуха, опуститься на самое дно водоема и отползать по дну в сторону, как можно дальше. Третье: нужно обязательно выныривать. Самое главное, что все действия ты будешь делать совершенно один! Хорошая инструкция для тех, кто ее знает и будет использовать, если окажется в такой ситуации. Прошел всего лишь год после того, когда мой сын стал «небожителем». Это перевернуло всю мою жизнь. Мой личный опыт проживания потери позволяет мне составить свою инструкцию «по спасению утопающих». Утонуть в горе можно очень быстро, только от этого легче не станет. Может, кому-то мои мысли будут полезны.

С самого начала меня окружали и окружают люди, которые меня поддерживают и помогают. Нет, они не сидели со мной круглые сутки и не оплакивали моего ребенка, нет, они не учили меня, как жить и не проводили анализ из-за чего это, произошло. Первые дни и поздние вечера возле меня были чуткие деликатные люди. Они приходили ко мне домой, приглашали меня в гости, это были необыкновенные встречи — поддержки. Я очень благодарна друзьям и приятелям за эту деликатную заботу. Да, мне звонили, но НИКТО не спрашивал, КАК ЭТО произошло. Всех интересовало мое самочувствие и мои планы на день. Мне предлагали совместные прогулки по красивым местам города, предлагая мне самой сделать выбор.

Позже я приняла решение отдать все игрушки, и вещи ребенка другим детям, которые в них нуждаются, сделала небольшую перестановку в квартире. Я убрала все фотографии. Когда буду морально готова, я снова их поставлю на видное место. Мне так было легче проживать горе. У меня появилась цель, мне очень хочется дойти до нее. Причем, цель появилась сразу, как только случилось непоправимое.

Мне надо было жить через «не могу», я всегда любила Жизнь, и я верила и верю, что справлюсь. Я отправилась в путешествие на море. И мне очень повезло с компанией. Все люди на отдыхе были новые, мне незнакомые. И это мне хорошо помогало. После поездки, я вышла на работу. И я очень благодарна коллективу за ту тишину и деликатность, за терпение и за проявление заботы. Не скрою, временами было катастрофически тяжело. Еще я старалась больше бывать среди людей, заводить новые знакомства. Когда совсем становилась трудно я звонила мамам, которые тоже потеряли детей, и начинала их развлекать всякого рода позитивными историями. Было трудно, но ХОТЕЛОСЬ РАДОВАТЬ. И мне становилось легче. Девчонки в ответ мне говорили, что я вовремя позвонила и благодарили за поддержку. Мы смеялись вместе в телефонные трубки, вспоминали наших детей, и это была светлая память, которая давала силы. Надо общаться с теми, кто находится в таком же водовороте. Это делает сильнее и эти люди чувствуют тебя, как ты их. Я помню, что в самом начале у меня было огромное чувство вины, что я не спасла сына, и, чтобы себя не уничтожить, я начинала разбираться с этой проблемой. Помощь психолога — хорошая поддержка, особенно, если он профессионал высокого класса. И еще важный момент, мне не нравится, когда меня жалеют и еще хуже, когда я себя начинаю жалеть. Я уверена, надо возвращать себя в жизнь через общение с людьми, с которыми тебе хорошо, через любимые увлечения, попробовать себя в роли одиночки-путешественника в какой-нибудь неизведанной местности, о которой давно мечтал, конечно, без фанатизма. Больше быть на свежем воздухе, возможно, освоить новое дело. Собирать в доме гостей. Самой ходить по гостям. Читать новые книги, смотреть интересные фильмы, посещать театры и музеи, путешествовать. Обязательно, когда будете готовы, общаться с детьми. Они очень чувствительные и дают много любви и заботы. И еще помните, люди — несовершенны. Постарайтесь не обижаться и не обижать тех, кто говорит вам некорректные вещи. Вы проживаете страшное горе, а люди не всегда знают, как вести себя рядом с вами в тяжелой ситуации. Институтов и школ со специальной программой обучения в таких случаях нет. Отпускайте их с миром. И живите дальше.

И еще, внутри вас огромная силища. Верьте в нее, тогда сможете прожить эту боль. А также у вас много любви, тепла и доброты. Дарите ее людям и к вам вернется еще больше. Если кому-то из вас, кто проживает подобную же ситуацию, будет нужна поддержка и помощь, то вы можете позвонить мне 8−927−08−11−598 (телефон в Уфе).

Оригинал интервью находится в Живом Журнале Лэйсэн Муртазиной. Все фотографии мам — фотограф

Выбор иногда оказывается мучительно невозможным - каждый может оказаться в ситуации стоящего на парапете человека, раздираемого болью, отчаянием и дикой усталостью. Героиням нашего материала пришлось отказаться от собственного ребёнка. И самое мудрое, что мы можем сделать - не спешить осуждать. Хотя бы потому, что мы никогда не были на том берегу, с которого может и не быть выхода. Истории таких мам от первого лица.

Алла, 40 лет

Я до сих пор не смогла оправиться. Да, я все понимаю мозгами, но иногда ночами я просто смотрю в потолок и глотаю слезы. Я отказалась от своего сына сразу после его рождения, 15 лет назад. В тот момент я была счастливой мамой весёлой двухлетней девочки, мне очень нравилось в материнстве буквально всё. Запах, улыбка по утрам, ручки-ножки в складочках. Дочку я зацеловывала от макушки до пяточек. Когда я узнала о новой беременности — я летала от восторга. Вынашивала легко, покупала голубые ползунки и шапочки.

А потом в лоб нашему автомобилю прилетела фура с уснувшим дальнобойщиком. Я оказалась в недельной коме. Когда открыла глаза, мне рассказали, что меня ждёт. Муж погиб моментально на месте. У меня оказался поврежден позвоночник — с тех пор я перемещаюсь на инвалидной коляске, возможность ходить так и не удалось восстановить. Я боялась спросить — а что же с семимесячным малышом? Случилось непоправимое. Ребенок выжил — меня экстренно прокесарили, но его мозг умер вместе с мужем. Вместе с моими ногами, вместе с частью меня — той, что так любила жить.

Все, что мне тогда хотелось сделать — это закрыть глаза и никогда больше не открывать их.

Мой малыш, которого я так ждала, навсегда останется овощем, который не сможет ни самостоятельно есть, ни говорить, ни играть с сестрой. Все это казалось мне кошмарным сном.

Доктор, который зашел в палату, когда ко мне пришли моя мама и дочка, был немногословен. «Сейчас ты поедешь домой и будешь учиться воспитывать свою двухлетку. Удастся ли снова уметь ходить — большой вопрос, иллюзий не строй. Сломаешься — старшая останется без матери. Отца у неё уже нет. Сына не вытянешь — это невозможно. Считай, что он тоже умер. Это пустая оболочка, в которую ты просто будешь качать силы и время. У тебя нет — ни времени, ни сил». Дочка стиснула мою руку. Мама обняла меня. Я написала отказ.

Скорее всего, он был прав: вопрос стоял очень жестко. Или выживаем мы со старшей, или все вместе тонем. У сына не было ни одного рефлекса: он дышал через трубочку, питался через трубочку, он весь был окутан трубочками. Если бы я могла ходить и хотя бы ухаживать за собой — я могла бы забрать малыша домой. А так... я не могла навесить еще и такую обузу на свою уже немолодую и не слишком здоровую маму.

Я видела это крохотное бледное тельце в кровоподтеках от уколов. За стеклом, в белой комнате. А потом меня посадили в машину — и мы уехали. Нужно было жить дальше.

Мы выжили, я работаю бухгалтером, дочка поступила в институт. Мама почти ослепла, но держится, теперь я ухаживаю за ней, за моей совсем старенькой хрупкой мамочкой. Но иногда меня душат слезы. Где сейчас спит мое сердце? И чему тогда так больно внутри — и так пусто?

Оксана, 41 год

Мне было 16, когда я забеременела. Родителям сказать боялась, но долго же все равно не спрячешься. На шестом месяце вылез живот, строгий папа вызвал моего мальчика на серьезный разговор. Хотя никакого разговора не было: он просто сказал, чтобы тот больше никогда не приближался ко мне. Или мои родители посадят его за изнасилование несовершеннолетней. Он испугался — а кто бы не испугался? — и ушел. Мы оба хотели этого ребенка. Были готовы пожениться и жить в доме его бабушки недалеко от города.

А потом родители взялись за меня. То угрожали, то уговаривали. Мама плакала и пила валидол: в консультации, когда врач предложила рожать, сказала, что у нее и так уже трое детей и четвертый в виде внука ей не нужен. Мне говорили, что я еще успею родить, что мне нужно учиться. В середине 90-х действительно было очень тяжело — и я очень боялась, что моего любимого посадят. Я была напугана, опустошена.

Делать аборт было уже поздно, отправили на преждевременные роды. Купили справку о том, что у меня пиелонефрит. Тогда все можно было купить.

Вы знаете, что такое преждевременные роды, искусственно вызванные? Околоплодные воды откачиваются, в матку заливается химический раствор, чтобы плод умер. Все как по-настоящему, со схватками, с болью, со льдом на животе. Все вживую — кроме ребенка. Моя девочка оказалась настолько сильной, что родилась живой. На приличном сроке, но недоношенной. После всего этого вытравливания! Она кричала, когда родилась.

И я кричала под осуждающими взглядами акушерок: «Давай, не ори. Ноги раздвигала перед мужиком — не орала. Вот и сейчас не ори».

Ее унесли, мою живую тогда дочь — а я была растоптана, унижена, выпотрошена. Я действительно любила того мальчика. Действительно хотела ребенка. Да, я сама была ребенком в тот момент — и рядом не было никого, кто мог бы поддержать меня. Сказать, что у меня все получится.

Я чувствовала себя грязной — я отказалась от своей дочери и от своей любви. Сейчас я могла бы быть бабушкой. И я не знаю, что потом с ней случилось. Что делают в таких случаях с абортированным материалом, если он оказывается живым? Просто дают умереть? Выхаживают? Сейчас, будучи взрослой женщиной, я никогда не отдала бы своего ребенка. А тогда... мне просто хотелось домой. Я очень устала.

Следующие несколько лет мне реально «сорвало крышу». Я действительно «раздвигала ноги», иногда перед почти незнакомыми людьми. При этом поступила в университет, выучилась. Старшую дочь родила уже в 27. Потом ещё троих от разных пап. Так получилось. Сейчас, когда у меня четверо детей, я понимаю, что я искала тогда любовь. Звучит, наверное, смешно и пафосно. Но я искала того, кто будет любить меня — целиком, полностью. И никогда никому не позволит меня запугать и предать свое. Позволит не предать себя.

С мальчиком мы тогда расстались, конечно. Сейчас изредка встречаемся — у него тоже дети, трое. Я не знаю, как бы тогда все повернулось — может быть, нужно было стоять до конца, царапаться, сбежать. Родить и оставить. Может быть, все было бы хорошо. А может быть, и нет.

Я знаю только, что мне до сих пор больно. И что тому мальчику до сих пор больно.

Если моя почти взрослая дочь забеременеет, я буду с ней. Несмотря ни на что. Ее я точно не предам — и уж, во всяком случае, мои дети знают все о контрацепции уже сейчас. И — не хочу загадывать — иногда мне кажется, что для того, чтобы закрыть эту историю, мне нужно усыновить ребенка. Может быть, однажды.

Ольга, 25 лет

Я отказалась от ребенка с кучей диагнозов. Я забеременела, кажется, от скуки и от желания вырваться из своей семьи. А папа ребенка, узнав о беременности, тихо слился. Сказал, что его жена тоже беременна.

Работать я не могла — постоянно тошнило и мутило, деньги закончились, из съёмной квартиры пришлось съехать. Да и зачем бы она мне была нужна? Я строила там сказку на двоих, а тут третий оказался явно лишним. Для всех.

Я хотела сделать аборт сразу. Но мои родители — очень верующие люди. Они запирали меня дома, не давали никуда выходить.

Родители приняли меня к себе, но постоянно попрекали тем, что я «принесла в подоле».

При этом у отца была любовница, он брал меня на встречи с ней с детства. Я сидела в кухне и смотрела мультики. А они запирались в комнате. По дороге мне покупалось пирожное — и неизменно следовала просьба ничего не говорить маме. Та всю жизнь на таблетках-антидепрессантах. Мне постоянно рассказывали, на какой подвиг они пошли, что сохранили семью ради меня. По-моему, лучше бы развелись. А тут вдруг вспомнили о том, что аборт делать грешно. Почему я тогда послушалась? Не знаю.

В итоге я сбежала к подруге в соседний город. Сказала матери, что мне нужно в аптеку, села в автобус. Вещи подруга вывезла раньше тайком. Доносила ребенка и пришла рожать — подруга все устроила. Наверное, я так не хотела этого мальчика, что он таким и родился. Я тогда заморозилась, как робот. Врачи сказали, что можно отказаться — и, честно, я почувствовала облегчение. Я не могла, не умела дать ребенку ни тепла, ни любви. Я никого до сих пор не умею любить. Даже себя.

Я знаю, где мой ребенок. Моего сына никто не усыновил. На этом я пока ставлю точку. Мне нужно разобраться в себе и с собой — поэтому я на терапии. А дальше — посмотрим.

Это письмо я пишу спустя 1 год, 7 месяцев и с тех пор, как моя жизнь разделилась на «до» и «после». К письму прилагается «Постановление о закрытие уголовного дела». Но, к сожалению, скупые строки следователя никогда не смогут передать чувства матери, потерявшей ребенка.

Мой семилетний сын Игорек очень жизнерадостный, веселый и подвижный мальчик. Редко болеющий ребенок, любящий подвижные игры и постоянно задающий массу вопросов. Так было когда-то.

Впервые «мы» переболели ветрянкой в 1,5 годика (об этом имеется запись в амбулаторной карточке,10.10.2005года). Все как у всех, вылечили и побежали познавать мир дальше. Но в 7 лет диагноз повторился (на пасхальные праздники), врач у которого мы были на приёме Стрельченко Тамара Викторовна , участковый педиатр Корсунь-шевченковской ЦРБ удивила ответом, что переболеть подобной болезнью два раза невозможно, и объяснила это тем, что первичный диагноз тогда был поставлен неверно. После болезни (сын был 10 дней дома, хотя больничный при таком диагнозе не менее 21 дня) врач поинтересовалась состоянием здоровья, но не предложила сделать анализы, чтобы проверить все ли в норме. На этом наше лечение от повторного заболевания ветрянкой закончилось.

1 июля 2011 года сын поехал к моему отцу, своему дедушке. Все было замечательно, ребенок играл, отдыхал и был под постоянным наблюдением. Но уже 15 числа утром у Игоря поднялась температура, о чем сообщил мне папа, позвонив по телефону. Папа предложил лечить внука самостоятельно, но я настояла на том, чтобы ребенка привезли ко мне. Дело в том, что мы редко расставались, он всегда был со мной рядом. И, конечно же, я не могла допустить, чтобы мой больной ребенок находился вдали от меня, хотя его дедушка очень ответственный человек. В тот же день, в 11 утра, когда сын приехал, после дороги он был очень уставшим, жаловался на боли в животике, я подумала, что это от жары и долгой утомительной дороги. Я обратилась с 11 до 12 утра с сыном в нашу больницу. На приеме был врач Конельский В.Д. в то время работавший участковый педиатром детской поликлиники Корсунь-Шевченковской РЦБ (в данный момент работает по месту приписки, г.Харьков). Осмотрев сына, ощупав живот, послушав сердце, врач предположил, что это может быть отравление. Доктор дал направление на анализ мочи и посоветовал сделать клизму, прописал лекарства, результат со сделанными анализами доктор вклеил в карточку. Лимфоузлы не осматривались! На анализ крови нас не направляли.

Придя домой, мы сделали клизму, и Игорю стало легче, температура стабилизировалась. Я облегченно вздохнула. На второй день с утра Игорек играл на свежем воздухе, ездил на велосипеде, вел себя как здоровый ребенок. Ближе к вечеру, когда мы были на улице вместе, Игорек резко повернул голову, и я увидела напухшие лимфоузлы на его шейке. Так как бабушка у меня врач-стоматолог со стажем, я спросила ее, может ли это быть то, о чем я думаю… Онко-заболевание. Бабушка подтвердила мои догадки, но старалась успокоить, говорила, что такое может быть даже от сквозняка в дороге.

На следующий день, а это было воскресенье 17 июля 2011года, я помчала с ребенком в больницу, хотела опровергнуть свою страшную догадку. Моему мальчику опять стало хуже, температура 38.3. Очередной врач -дежурный врач Гомелюк В.М. педиатр приемного отделения осмотрел ребенка и, услышав, что нет ни поноса, ни рвоты, ни других каких-либо симптомов отравления спросил, сколько раз делали клизму. Услышав ответ, что клизму делали только раз, ответил – надо делать еще. Я попросила посмотреть на увеличенные лимфатические узлы у сыночка, они меня беспокоили, но ответ был не внятным.

Я взяла инициативу в свои руки и начала просить направление на анализ крови, на что врач, нехотя его выписал, и сказал, что можно будет осуществить это завтра. Так как это был выходной. Я настойчиво просила анализ именно сегодня и именно сейчас. Мои худшие догадки оправдались, дождавшись результатов, я узнала, что лейкоцитов в крови 223. Врач не предложил госпитализацию. Потому, мы повезли Игорька с его дедушкой в детское отделение Черкасской онкологической больницы, без направления, самостоятельно. В приемной нас встретила медсестра, которая, посмотрев на ребенка, сказала, что ребенок не кровит, пришел своими ножками и не выглядит как больной, направления нет, а значит, врача она вызывать не будет.

С утра следующего дня мы направились к Несмияновой Н.В. (участковый педиатр Корсунь-Шевченковской ЦРБ), но она даже слушать нас не хотела, аргументировав это тем, что мы без талончика. Это был понедельник. В больнице были громадные очереди, ясно, что с такими анализами мы не хотели терять ни минуты, и я отправилась в детское отделение, где от врача Тараненко Ольги Федоровны получила, наконец, консультацию, внимание, а главное направление на повторный анализ крови с формулой, рентген грудной клетки и УЗД селезенки и печенки, увидев результаты она сразу же дала направление в Черкасскую онкологическую больницу.

В этот же день Черкасское гематологическое отделение приняло нас. Повторный анализ крови показал, что лейкоциты увеличились вдвое. Поставив диагноз – «острый лимфобластный лейкоз Т-клеточный» нас начали лечить, но тщетно. Моему мальчику становилось хуже.

На 5-й день лечения нам была назначена химиотерапия.

Но в 4 часа утра 22 июля 2011 года Игорька не стало. Мой ребенок сгорел за 5 дней…

Страшно становится за своих детей после таких "историй", когда дети гибнут, умирают по вине бездарных врачей, их халатности. Что делать простым людям?

Белая ХАЛАТность. Как умирала маленькая Оля
Вчера было девять дней со дня смерти восьмимесячной Оленьки Толягиной. Малышка ушла из жизни не из-за несчастного случая, не от неизлечимой болезни. Маленький ангел умер в Ульяновской детской инфекционной больнице среди врачей, которые на протяжении суток спокойно наблюдали, как умирает ребенок. Мама девочки - Наташа уже подала заявление в областную прокуратуру. Но даже в том случае, если виновник смерти малышки будет найден и наказан, это не вернет семье Толягиных их долгожданный лучик света, маленькую Оленьку.

Как разговаривать с матерью, внезапно потерявшей ребенка? Боялась, что просто не найду правильную интонацию, нужные слова, не сумею дать понять, что мною движет не журналистское любопытство, не стремление «нарыть» сенсацию, а искреннее желание разобраться в ситуации, найти и помочь наказать виновных.

Но, видимо, материнское горе настолько переполнило истерзанную душу Наташи, что эмоции у нее прорвались почти сразу, разговор, что называется, «наладился» с первой минуты. Вынырнув из повседневной реальности, я погрузилась в атмосферу безысходности и горя, от которого по спине бежит холод, а руки покрываются «мурашками».

Семья Толягиных живет в Ульяновской области, в поселке Большое Нагаткино в уютном собственном доме. У Кости и Наташи есть старшая дочь - двухгодовалая Снежанна, но молодые родители всегда мечтали о том, что у них будет много детей.

«Муж Костя, - начинает свой рассказ Наташа, - просто мечтал о втором малыше, и когда стало понятно, что я жду ребенка, очень обрадовался. На руках всю беременность меня проносил, пылинки сдувал».

Беременность проходила нормально. 13 июля на свет появился долгожданный теплый комочек - девочку назвали Оленькой. Костя с Наташей нарадоваться не могли на свою крошку, удивительно спокойную и очень симпатичную. «У нее были большие глазищи, длинные ресницы, смешные бровки, непослушный хохолок, который смешно торчал на голове. Настоящая маленькая принцесса, - с улыбкой вспоминает дочурку Наташа. - Муж ее с рук не спускал, а старшая Снежанка то и дело подходила к ее кроватке, смотрела на сестренку и гордо говорила: «Сестра»».

Восемь месяцев обычной человеческой жизни это, как правило, повседневные серые будни. Когда же в семье появляется ребенок, каждый месяц его первого дня жизни кажется целой эпохой. Первая улыбка, первый зубик, первое агуканье… Малышка Оля развивалась совершенно нормально, плановые осмотры педиатра в карточке это подтверждают.

Жить малышке оставалось двое суток

В четыре месяца Оля немного простудилась, врач поставил диагноз: «бронхит». Малышка протемпературила неделю, и быстро пошла на поправку.

Когда месяц назад у дочки поднялась небольшая температура и появилось легкое расстройство желудка, Наташа испугалась, что это может быть снова бронхит, и поспешила к врачу.

Участковый, внимательно осмотрев ребенка, заподозрил воспаление легких. Сделанные снимки, подтвердили левостороннюю пневмонию. Поскольку мама девочки сказала врачу, что у малышки понос, врач принял решение отправить Наташу с дочкой в Ульяновскую инфекционную больницу.

Собственно с этой минуты и начался обратный отсчет жизни маленькой Оли. «Нас положили в четырехместную палату, - вспоминает Наташа. - Условия ужасные, в палатах страшная духота, вентиляции нет. Больные дети лежат в коридорах, одновременно строители делают какой-то затяжной ремонт, малыши дышат этой пылью и грязью. Больные не сортируются, выздоравливающие, но еще ослабленные дети, постоянно сталкиваются с вновь поступившими, и снова заболевают. На ночь в инфекционной больнице отключают горячую воду! И если малыш обсикался или обкакался, ночью его невозможно подмыть. Это просто какой-то «Освенцим», - вздыхает мама Наташа.

В таких условиях маленькую Олю ее лечащий врач Евгений Безхлебов лечил от левосторонней пневмонии. В числе других процедур малышке назначили ингаляции. «Я принесла дочку в процедурный кабинет на ингаляции, и прямо там, среди стерильных инструментов увидела ползающих мокриц, - голос Наташи уже дрожит от слез. - Я спросила у медсестры, как же так? Тут же детское отделение!». А она устало пожала плечами и сказала, что мокрицы безобидные насекомые, которые не кусаются! Вы не представляете, какой там творится ужас!».

По словам Натальи, вскоре все ее соседки по палате, испугавшись больничных условий, стали уходить по домам под расписки. А она, опасаясь за малышку, решила пройти курс лечения до конца.

Несмотря на все больничные ужасы, Оленька уверенно шла на поправку. Посмотрев на ее повторный снимок легких – а это было за два дня до смерти девочки - лечащий врач сообщил, что пневмонии у ребенка практически нет, остались только остаточные явления. Обрадованная Наташа стала готовиться к выписке.

«Как я виню себя за то, что не убежала из больницы с дочкой едва ей стало получше, - сокрушается молодая женщина. - Уверена, что если бы к нам в палату не положили ребенка с острой инфекцией, мой котеночек был бы жив!».

Едва оправившая от болезни девочка от соседки по палате подхватила повторную инфекцию. «Неожиданно у дочки подскочила температура до 39, открылась рвота, - на «автомате» излагает Наташа. - Я сразу побежала к медсестре, она к нам подошла примерно через полчаса и сделала укол димедрола. На мои слова о том, что ребенка тошнит, она ответила, что это очень хорошо и надо и дальше ей нажимать на язычок. Оленьке становилось все хуже, температура не спадала, она металась у меня на руках, стонала, я просто не знала, что делать. Соседка-цыганочка велела мне бежать за врачом. Я побежала, врачи сидели в ординаторской и почти смеялись мне в лицо. Наконец, Безхлебов согласился пойти со мной в палату и тут же велел медсестре поставить дочери капельницу. Я отнесла ее в процедурную и встала в дверях. Видела, как медсестра никак не могла попасть ей в вену, как чертыхалась и ругалась при этом. Вылив половину лекарства на пол, так и не попав в вену, Оленьке снова вкололи димедрола.

Ваша дочка умерла

«Я на коленях просила врачей сделать хоть что-нибудь. В реанимацию Олю не брали, говорили, что там нет для нас места», - сквозь плач рассказывает Наташа.

Только через четыре часа мольбы Натальи о помощи, врачи перевели умирающего ребенка в реанимационное отделение.

Вышедшей через некоторое время реаниматолог сказал находившейся в полуобморочном состоянии Наташе, что у ребенка была остановка сердца, но состояние удалось стабилизировать.

«Я пошла к Безхлебову и сказала, что у дочки останавливалось сердце», - говорит Наташа. - А он мне отвечает: «Все это ерунда, ничего у нее не останавливалось».

Вскоре приехал Костя и с трудом оторвал жену от дверей реанимации. «Мы с мужем поехали домой, заехали в аптеку, купили для Оленьки памперсы. Надеялась на лучшее, но сердце подсказывало - быть беде. Неожиданно потухла подсветка на дисплее сотового телефона, там у меня фотография Олечки была. У меня прямо все оборвалось внутри. Думаю, беда будет». Приехав домой, Наташа набрала номер телефона реанимации и спросила, как дела у дочки. На том конце провода спокойно-равнодушный голос ей ответил: «Хороших новостей у меня для вас нет. Только плохие. Ваша дочка умерла. Поезжайте за ней в морг».

«Она такая хорошенькая лежала, как будто заснула. Только вот на личике с левой стороны какие-то царапины были, которых не было, когда ее отвозили в реанимацию».

В морге, который находится на территории детской клинической больницы, с убитых горем родителей взяли тысячу рублей за «хранение трупа», в свидетельстве о смерти Оли написано, что она скончалась от «не уточненной пневмонии». Более точный диагноз будет поставлен только через две недели.

Я знаю, от чего умер мой котеночек, - неожиданно говорит мне Наташа.

От чего? - спрашиваю я.

От того, что мы деньги врачам не заплатили.

Вам намекали на взятку? - пытаюсь я уточнить ситуацию.

Наташа долго молчит, как будто размышляя, сказать мне что-то или не сказать, потом видимо не решаясь, отвечает уклончиво:

Все знают, что у нас ведь лечат только за деньги

«Когда я прощалась с моей малышкой, - рассказывает мне Наташа, - То пообещала ей, что пойду в суд, в редакцию, чтобы наказать тех, кто виновен в ее смерти. А уже на следующий день ко мне пришли из соцзащиты и сказали, чтобы не ходила к корреспондентам, они мол с вас столько денег слупят, замучитесь отдавать. Я вам сколько буду должна за то, что вы напишете о нашей истории?».

У меня к горлу подступил комок...

Кто за это ответит?

«Знаете, накануне поминок мне приснилась моя девочка. Она улыбалась, только личико ободрано было. Может, там, на небе есть жизнь? Может, Там ей хорошо? Не больно?», - задает вопрос, видимо, не в первый раз сама себе Наташа.

Я не знаю, что ей ответить на это. А еще, я не знаю, кто ответит за смерть маленькой Оли. И ответит ли за это кто-то вообще.

73online.ru удалось дозвонится до Алексея Смолина - начмеда больницы, в которой умерла Оленька Толягина.

Скажите, от чего умер ребенок?

Вам лучше поговорить об этом деле с нашим вышестоящим начальством.

Но вы же ее смотрели?

Девочке был поставлен диагноз «инфекционная пневмония, атипичное течение». Точнее сейчас сказать не могу, через две недели будут окончательные результаты вскрытия. Этим делом сейчас занимается Роспотребнадзор.

Но для вас то, что произошло - это шок?

Конечно шок. Это для нас для всех нонсенс. Такого у нас не было.

На одном из последних аппаратных совещаний в городской администрации губернатор Морозов выразил озабоченность по поводу растущего в области числа абортов: «В прошлом году, - отметил он. - У нас родилось 15000 малышей, а могло бы родиться 19000». Когда он перестанет врать нам и самому себе? Кому нужны эти 5000 не родившихся душ, если так цинично и легко у нас «убивают» уже родившихся, желанных и любимых детей? И к чему эти лицемерные призывы рожать патриотов, если их до такой степени не любит малая родина?